Доступ к записи ограничен
Я нахожу вполне правдоподобным кельтское верование, согласно которому
души тех, кого мы утратили, становятся пленницами какой-либо низшей твари --
животного, растения, неодушевленного предмета; расстаемся же мы с ними
вплоть до дня -- для многих так и не наступающего, -- когда мы подходим к
дереву или когда мы становимся обладателями предмета, служившего для них
темницей. Вот тут-то они вздрагивают, вот тут-то они взывают к нам, и как
только мы их узнаем, колдовство теряет свою силу. Мы выпускаем их на
свободу, и теперь они, победив смерть, продолжают жить вместе с нами.
Так же обстоит и с нашим прошлым. Пытаться воскресить его -- напрасный
труд, все усилия нашего сознания тщетны. Прошлое находится вне пределов его
досягаемости, в какой-нибудь вещи (в том ощущении, какое мы от нее
получаем), там, где мы меньше всего ожидали его обнаружить. Найдем ли мы эту
вещь при жизни или так и не найдем -- это чистая случайность. Уже много лет
для меня ничего не существовало в Комбре, кроме подмостков и самой драмы
моего отхода ко сну, но вот в один из зимних дней, когда я пришел домой,
мать, заметив, что я прозяб, предложила мне чаю, хотя обычно я его не пил. Я
было отказался, но потом, сам не знаю почему, передумал. Мама велела
принести одно из тех круглых, пышных бисквитных пирожных, формой для которых
как будто бы служат желобчатые раковины пластинчатожаберных моллюсков.
Удрученный мрачным сегодняшним днем и ожиданием безотрадного завтрашнего, я
машинально поднес ко рту ложечку чаю с кусочком бисквита. Но как только чай
с размоченными в нем крошками пирожного коснулся моего неба, я вздрогнул: во
мне произошло что-то необыкновенное. На меня внезапно нахлынул беспричинный
восторг. Я, как влюбленный, сразу стал равнодушен к превратностям судьбы, к
безобидным ее ударам, к радужной быстролетности жизни, я наполнился каким-то
драгоценным веществом; вернее, это вещество было не во мне -- я сам был этим
веществом. Я перестал чувствовать себя человеком посредственным, незаметным,
смертным. Откуда ко мне пришла всемогущая эта радость? Я ощущал связь меж
нею и вкусом чая с пирожным, но она была бесконечно выше этого удовольствия,
она была иного происхождения. Так откуда же она ко мне пришла? Что она
означает? Как ее удержать? Я пью еще одну ложку, но она ничего не прибавляет
к тому, что мне доставила первая; третья действует чуть-чуть слабее второй.
Надо остановиться, сила напитка уже не та. Ясно, что искомая мною истина не
в нем, а во мне. Он ее пробудил, но ему самому она не известна, он способен
лишь без конца повторять ее, все невнятней и невнятней, а я, сознавая свое
бессилие истолковать выявление этой истины, хочу, по крайней мере, еще и еще
раз обратиться к нему с вопросом, хочу, чтобы действие его не ослабевало,
чтобы он немедленно пришел мне на помощь и окончательно все разъяснил. Я
оставляю чашку и обращаюсь к своему разуму. Найти истину должен он. Но как?
Тягостная нерешительность сковывает его всякий раз, как он чувствует, что
взял верх над самим собой; ведь это же он, искатель, и есть та темная
область, в которой ему надлежит искать и где все его снаряжение не принесет
ему ни малейшей пользы. Искать? Нет, не только -- творить! Он стоит лицом к
лицу с чем-то таким, чего еще не существует и что никто, как он, не способен
осмыслить, а потом озарить.
И я вновь и вновь задаю себе вопрос: что это за непонятное состояние,
которому я не могу дать никакого логического объяснения и которое тем не
менее до того несомненно, до того блаженно, до того реально, что перед ним
всякая иная реальность тускнеет? Я пытаюсь вновь вызвать в себе это
состояние. Я мысленно возвращаюсь к тому моменту, когда я пил первую ложечку
чаю. Я испытываю то же самое состояние, но уже без прежней свежести
восприятия. Я требую от разума, чтобы он сделал еще одно усилие и хотя бы на
миг удержал ускользающее ощущение. Боясь, как бы ничто не помешало его
порыву, я устраняю все преграды, всякие посторонние мысли, я ограждаю мой
слух и внимание от звуков, проникающих из соседней комнаты. Когда же разум
устает от тщетных усилий, я, напротив, подбиваю его на отвлечения, в которых
только что ему отказывал, я разрешаю ему думать о другом, разрешаю наораться
сил перед высшим их напряжением. Затем, уже во второй раз, я убираю от него
все лишнее, сызнова приближаю к нему еще не выдохшийся вкус первого глотка и
чувствую, как что-то во мне вздрагивает, сдвигается с места, хочет
вынырнуть, хочет сняться с якоря на большой глубине; я не знаю, что это
такое, но оно медленно поднимается; я ощущаю сопротивление и слышу гул
преодоленных пространств.
То, что трепещет внутри меня, -- это, конечно, образ, зрительное
впечатление: неразрывно связанное со вкусом чая, оно старается, следом за
ним, всплыть на поверхность. Но оно бьется слишком глубоко, слишком
невнятно; я с трудом различаю неопределенный отсвет, в котором сливается
неуловимый вихрь мелькающих передо мной цветов, но я не в состоянии
разглядеть форму, попросить ее, как единственно возможного истолкователя,
перевести мне свидетельское показание ее современника, ее неразлучного
спутника -- вкуса, попросить ее пояснить мне, о каком частном случае, о
каком из истекших периодов времени идет речь.
Достигнет ли это воспоминание, этот миг былого, притянутый подобным ему
мигом из такой дальней дали, всколыхнутый, поднятый со дна моей души, --
достигнет ли он светлого поля моего сознания? Не ведаю. Сейчас я ничего уже
больше не чувствую, мгновенье остановилось, -- быть может, оно опустилось
вновь; кто знает, всплывет ли оно еще когда-нибудь из мрака? Много раз я
начинал сызнова, я наклонялся над ним. И всякий раз малодушие, отвлекающее
нас от трудного дела, от большого начинания, советовало мне бросить это
занятие, советовало пить чай, не думая ни о чем, кроме моих сегодняшних
огорчений и планов на завтра -- ведь эту жвачку можно пережевывать без
конца.
И вдруг воспоминание ожило. То был вкус кусочка бисквита, которым в
Комбре каждое воскресное утро (по воскресеньям я до начала мессы не выходил
из дому) угощала меня, размочив его в чаю или в липовом цвету, тетя Леония,
когда я приходил к ней поздороваться. Самый вид бисквитика ничего не
пробуждал во мне до тех пор, пока я его не попробовал; быть может, оттого,
что я потом часто видел это пирожное на полках кондитерских, но не ел, его
образ покинул Комбре и слился с более свежими впечатлениями; быть может,
оттого, что ни одно из воспоминаний, давным-давно выпавших из памяти, не
воскресало, все они рассыпались; формы -- в том числе пирожные-раковинки,
каждой своей строгой и благочестивой складочкой будившие остро чувственное
восприятие, -- погибли или, погруженные в сон, утратили способность
распространяться, благодаря которой они могли бы достигнуть сознания. Но
когда от далекого прошлого ничего уже не осталось, когда живые существа
перемерли, а вещи разрушились, только запах и вкус, более хрупкие, но зато
более живучие, более невещественные, более стойкие, более надежные, долго
еще, подобно душам умерших, напоминают о себе, надеются, ждут, и они, эти
еле ощутимые крохотки, среди развалин несут на себе, не сгибаясь, огромное
здание воспоминанья.
И как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чаю бисквита,
которым меня угощала тетя (хотя я еще не понимал, почему меня так обрадовало
это воспоминание, и вынужден был надолго отложить разгадку), в то же
мгновенье старый серый дом фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной
комнаты, пристроился, как декорация, к флигельку окнами в сад, выстроенному
за домом для моих родителей (только этот обломок старины и жил до сих пор в
моей памяти). А стоило появиться дому -- и я уже видел городок, каким он был
утром, днем, вечером, в любую погоду, площадь, куда меня водили перед
завтраком, улицы, по которым я ходил, далекие прогулки в ясную погоду. И,
как в японской игре, когда в фарфоровую чашку с водою опускают похожие один
на другой клочки бумаги и эти клочки расправляются в воде, принимают
определенные очертания, окрашиваются, обнаруживают каждый свою особенность,
становятся цветами, зданиями, осязаемыми и опознаваемыми существами, все
цветы в нашем саду и в парке Свана, кувшинки Вивоны, почтенные жители
города, их домики, церковь -- весь Комбре и его окрестности, -- все, что
имеет форму и обладает плотностью -- город и сады, -- выплыло из чашки чаю.
P.S. Иногда ловлю себя на мысли, что я сам себе завидую - впереди еще столько неоткрытых мной книг, миллионы шуршащих страниц, тексты и авторы, о которых знает каждый образованный человек, но еще пока не знаю я.
Это просто восхитительно.
М.Леонидов. Письмо
Ваш Кодекс Жизненных Принципов : |
Играть в игру под названием жизнь,на ходу меняя правила. Лучше быть одним,чем "одним из". Быть загадкой,на разгадывание которой может уйти вся жизнь. |
Пройти тест |
Доступ к записи ограничен
В последнее время получаю много весточек от своего прошлого - людей, которых вижу раз в год, а некоторых - раз в три-четыре. я прочитал немного умного про ретроВенеру, ага, но здесь высказывать это не буду.
Но все же - я очень рад за Игоря Леонидовича! А Четырнадцатый меня убеждает, что все не слишком страшно *ухмыляется* я же так заимею планы сплавать туда. Жарко только, а в целом - замечательно.
Нашел ароматическое масло "Лотос". Бугага.
Доступ к записи ограничен
Доступ к записи ограничен
Доступ к записи ограничен
По-хорошему, пару последних глав мне надо распечатать и развесить вокруг - плохо воспинимаю текст на экране, зато печатный "на ура".
А еще лучше - принудить мозг к интенсивной работе. Ему привыкать нужно и мне польза.
Короче, срочно встроить пару часов нужной работы в своей бредово-хаотичное расписание.
И да, ребятки, проклинающие Хошино - лохи. Я высказался.
Доступ к записи ограничен
Ленту фактически не вычитывал, к тому же, в этом году у меня будет плохо со временем. Если кто-то считает нужным ткнуть меня носом в очень важные посты, которые я более чем вероятно пропущу, - прошу ссылки. Не факт, что до конца больничного я успею все прочитать.
Форумную ролевую посещу завтра, думаю, максимум через полторы недели надо открыть набор игроков. Старые игроки - машу вам, про игру не забыл, лежит на совести не первый месяц. Постепенно подтягивайтесь.
Извиняюсь заранее за возможный неадекват и бред. У меня плохо с нервами, и момент, когда крышу сносит, я просто не замечаю.
А так - жив, спасибо, что заглянули.
Под катом стихи Izubr. В тему моих последних мыслей и событий.izubr
"Я совсем маленькая. Сижу на подоконнике, вокруг разбросаны игрушки - опрокинутые башни из кубиков, куклы с вытаращенными глазами. В доме темно, воздух в комнатах медленно остывает, меркнет. Никого нет; все ушли, скрылись, вдали еще звучат голоса, шарканье, эхо шагов и приглушенный смех. За окном - пустой двор. Тьма плавно изливается с неба. Оседает повсюду черной росой.
Мучительнее всего неподвижность: густая, зримая - холодные сумерки и слабый свет натриевых ламп, что тонет во мраке уже в радиусе метра.
Ничего не происходит, надвигающаяся темнота замирает на пороге, предвечерний гомон стихает, застывает густой пенкой, словно на кипяченом молоке. Силуэты домов на фоне неба растягиваются до бесконечности, мало-помалу сглаживаются острые углы, края, изломы. Угасая, свет уносит с собой и воздух - становится душно. Теперь мрак просачивается сквозь кожу. Звуки сворачиваются в клубки, втягивают внутрь улиточьи глаза; оркестр мира уходит и исчезает в парке.
Этот вечер - кромка мира, я нащупала ее случайно, безотчетно, в игре. Обнаружила, ненадолго оставленная одна, без защиты. Я понимаю, что попалась, ловушка захлопнулась. Совсем маленькая, я сижу на подоконнике, смотрю на остывший двор. Уже погас свет в школьной кухне, там никого нет. Бетонные плиты двора напитались мраком и растаяли. Закрыты двери, опущены шторы, задернуты занавески. Хочется выйти из дому, но некуда. Только контуры моего присутствия становятся все более четкими, дрожат, колышатся, причиняя мне боль. В мгновение ока я осознаю: пути назад нет, я - существую."
отрывок из книги Ольгы Токарчук "Бегуны", перевод с польского Ирины Адельгейм, взято отсюда.
Доступ к записи ограничен
Потому что в одном крупном магазине книги, а в другом чай. Ни туда, ни туда без достойного сопровождения соваться нельзя - потрачу вместо того, чтобы разменять.
Задачка.
А вообще - завтра меня нет. Я предупредил.
Доступ к записи ограничен
И да, мне интересно. С учетом, насколько я похож на эту сволочь - найдется ли хоть кто-то, кто сможет при случае вправить мне мозги.
Жизнь
А еще я постарел! Всего лишь через четыре месяца (с краткими перерывами) сна на полу в спальнике мои кости и суставы решили напомнить о своем существовании. Йехоу, куплю себе кресло-качалку, устрою камин в доме и начну рассказывать истории о своей бесшабашной молодости. На это я способен, хотя бы.
Минутка отвлеченного болтания закончена, и я учу материал. Я действительно учу. Другое дело, что толку от этого...
Надым прекрасен. Мой друг потрясающий человек. Правда. Порывы свалить обратно любым способом на любом транспорте сдерживал всю дорогу, чуть больше двух суток. Я еще вернусь туда. Обязательно.
За все лето это была единственная неделя не апатичного безделия, а отдыха. Однако я устал и до сих пор не нашел времени отлежаться физически. Так что разваливаюсь на ходу и еле таскаю ноги. Но таскаю ведь.
Днем выл и рвал на себе волосы. Даже мать испугал своими пафосными кривляниями, без шуток. ВВАУ, или ЧВАККУШ, закрыл набор студентов. Пока неизвестно, на какой срок, но в ближайшие пару лет первокурсников не будет. Задница. Буду надеяться, конечно, но стоит подыскать другие варианты.
Все. Аська и телефон включены, кому нужен - на связи.
Надеюсь, ваше первое сентября, в отличие от моего, не ознаменовалось желанием раздобыть АК и перестрелять почти всех своих однокурсников. И заодно - разрушить здание института. Так-то я добр и незлоблив, правда. Но нынче настроение не то.
Вернусь тридцатого незадолго до 20.00 местного. Встречать не надо , трогать можно и нужно числа этак 31ого.
Всем удачи.